Бабочка между человеком и жизнью

Ростовский «Минифест», который проходил в этом году с 3 по 9 октября, был двенадцатым счету. Придуманный в 1989 году Владимиром Чигишевым, он пережил не одну смену руководства, пережил свою собственную идею (см. об этом), и вот сегодня молодые руководители, директор Карина Сердюченко (самый красивый директор Ростова и Ростовской области, ее каждодневное появление — отдельный театр высокой моды) и главный режиссер Михаил Заец, сотворили на фестивале свое театральное пространство. Это пространство, честно говоря, скорее, ассоциируется со словом «макси», и не только потому, что эстетический камертон здесь был задан восьмичасовым «Тихим Доном» «Мастерской» Григория Козлова, и не потому, что за шесть дней были представлены спектакли из пяти стран: России, Белоруссии, Грузии, Израиля, Македонии. В процессе фестиваля — независимо от замысла — проступил взгляд на человека, на его жизнь, на его смех и слезы как бы со стороны, иногда — сверху, как в «Тихом Доне», иногда — нет, но все равно дистанцированно, с той точки, где просматривается несовпадение каждого со своим собственным существованием. Конечно, спектакль «Мастерской» был в деталях уже не раз описан, но заметим, что все же главное впечатление, откладывающееся после, — бытийное ощущение жизни. Эти мальчики и девочки подняли целый пласт, целый исторический слой, срез бытия людей, наполнив нас его воздухом, звуками, интонациями, всей полнотой телесной конкретности. И ясно увиделась жизнь как какое-то половодье, которое определяется не поступками — правильными или неправильными, не людьми — хорошими или плохими. Она ткется из отчаянных человеческих порывов, дела до которых ей как-то нет. Она развертывается сама собой, не ведая ни жалости, ни гнева, и внимает равнодушно не только добру и злу, но и той боли, что несет в себе каждая, каждая человеческая история, даже и в мирные, счастливые, как будто, времена. Но особенно отчетливо эта ее равнодушная отдельность проступает во времена сломов, тектонических сдвигов исторических пластов, когда сын на отца и брат на брата. Так постепенно — час за часом — тебя погружают в эту бытийную трагическую коллизию, и черное солнце, что гигантской тенью проходит по заднику, над головой Григория Мелехова, прижимающего к груди сына, — окончательное космическое подтверждение представленной онтологической трещины. Кто хоть раз видел спектакли курсов Григория Козлова, знает, какая радость смотреть на этих ребят. Именно потому, что мастер умеет «достать» из них все самое живое, свежее, непосредственное, и все дышит прекрасной юной плотью, эта сшибка с равнодушной мертвенной «общей результирующей» отдается особенно сильно. «Летучий голландец» Liquid Theatre. Очень близкую тему, только в эксцентрическом ключе, затронул на следующий день «Летучий голландец» Liquid Theatre в постановке Алексея Жеребцова. Независимая театральная компания из Москвы—Петербурга—Челябинска (журнал писал об этом театре, и не раз) работает в уникальном для России жанре site-specific. Site — это место, то есть эстетику определяет здесь не текст, а место, где будет развертываться спектакль, который, как жидкость, заполнит собой любое пространство (будь то фабрика, парк, двор или лестница). В нашем случае это была маленькая площадь перед зданием Молодежного театра. Сбоку сооружена высоченная этажерка из строительных алюминиевых щитов, а прямо перед зрителями (места на лавках в 5-6 рядов продавались, но куча людей вокруг стояли бесплатно) расхаживали крупные молодые люди (Анна Рудь, Артем Тульчинский, Олег Толкунов, Дарья Демидова, Алексей Тить, Виталий Боровик, Александр Ночин, Гарик Багдагюлян, Владимир Устинов, Юрий Лапшинов, Владимир Морковкин), красивые и грязные, одетые в грубую дырявую одежду. Все было очень стильно, с отсылкой к брейгелевским мотивам — лица, фигуры, одежда, массовые «картинки» с ведрами, которые они таскали на головах, с пластмассовыми жбанами, куда они ныряли ботинками вверх, с капустой, которую они рубили, резали, жевали, из-за которой дрались… И были они смешные и зажигательные, как настоящие клоуны, даже когда (и может быть больше всего когда) представляли грустное, трагическое. В фейерверке этих живописных образов, хохочущей музыки живого джаз-оркестра «Пакава-Ить» (музыканты которого не отличались от актеров), грохота ведер, шлангов, обильных обливаний из них водой (а день был холодный, ветреный!), падающих с башни щитов, дымовых выстрелов грустное подкрадывалось постепенно. Здесь действительно все было текучим, начиная от незаметно завязывающихся в этом чудном бедламе любовных историй и кончая отчетливо проступившей вдруг темы войны с ее бессмысленностью конца молодых жизней и ужасом их утраты для любящих и любимых. Надо было слышать ту тишину, которая вдруг повисла над только что весело галдевшей площадью, когда на самой высокой точке остова, что остался от башни, вдруг раздался выстрел, дымовые потоки от которого четко разделились на два цвета — желтый и голубой. Как будто бесконечный флаг многострадальной страны улетал в самое небо. И хотя в результате все опять заканчивалось весело, но, как ни крути, это уже было веселье иного порядка, когда вспоминается знаменитое гегелевское о трагедии и фарсе как непременных атрибутах развертывания истории. «Иванов» Македонского национального театра. А сейчас мне очень хочется прыгнуть в финал событий, последним из которых стал «Иванов» Македонского национального театра в постановке Александра Баргмана. Здесь тема, наметившаяся на фестивале, проступила в другом ракурсе, не с высот метафизики. Но, во-первых, от этого она прозвучала не менее отчетливо, а, во-вторых, между энергетическими импульсами Liquid Theatre и чеховским спектаклем македонцев случилась неожиданная рифма. Может, это ощущение возникло потому, что и здесь главной пружиной был не столько текст (к слову, спектакль игрался на большой сцене, без перевода, но в антракте никто не уходил), сколько сама игровая стихия. Как звонкий выстрел, которым Боркин будил Иванова, спектакль летел стремительно, весело, легко сшибая со всех привычных представлений о законах чеховского театра, о его героях, об отношениях в нем актеров и зрителей, которые, оказывается, могут друг с другом и флиртовать, и выпивать, и есть пирожки с луком, и фотографироваться… (Степан/Бобкин и Федор/Добкин братьев Мирчевски, по совместительству еще и ведущие спектакля, оттягивались с хорошенькими зрительницами по полной). Иванов Огнена Дранговски — из породы людей, за которыми хочется ходить и просто смотреть, как они двигаются, садятся, встают, наклоняются, переводят взгляд, закуривают, поворачивают голову. Он на голову выше (в обоих смыслах) всех окружающих, славных, в общем-то, людей — бесконечно-трогательного Шабельского Митко С. Апростоловски, несчастного Лебедева Бориса Чоревски, подростково-отчаянной Саши Маи Андровски Илиевски, хрупкой Сары Елены Моше. И нет здесь ни уныния, ни депрессии, просто в этой жизни, среди этих людей Иванов — как в шкафу, из которого он постоянно рвется, раскидывая листы бумаги, газеты, все переворачивая вверх дном. Он страстный любовник и нежный муж. Но там, с Сашей — только наваждение, здесь, с Сарой — лишь благодарность. Только Сара, любовь к ней, давала когда-то ему — его легким, его бурлящей кровеносной системе, острому уму и страсти — адекватную жизнь. И потому в финале этот Иванов будто и не умирает, просто уходит от всех них к покойной Саре, и они сядут рядом и начнут спокойно читать что-то — может быть, ту свою, неслучившуюся, настоящую жизнь. «Мария Каллас. Урок» театра «Стуруа-продакшн». Несомненной радостью стал, конечно, и «Господин Ибрагим» (в заглавной роли — знаменитый Николай Ханжаров) театра — хозяина фестиваля. Михаил Заец прогремел в свое время с этим спектаклем в Екатеринбурге, получив за него все возможные призы, такой же практически урожай собран теперь и в Ростове, и за его пределами. Неожиданным стал «Мария Каллас. Урок» театра «Стуруа-продакшн», где мы насладились царственно-прекрасной, очень близкой по внешнему облику оригиналу Лелой Алибегашвили, но ходульная сентиментальность американской пьесы отчетливо проступила сквозь «лирические черты нового периода творчества Роберта Стуруа» (из анонса). Талисманом фестиваля давно стала разноцветная бабочка-клоун, и двенадцатый вполне попал в эту символическую парадигму: спектакли были очень разноцветными, очень легкими, включая широкомасштабную шолоховскую эпопею, и с мудрой клоунской улыбкой рассматривали обнажившийся сегодня зазор между человеком и жизнью. По крайней мере, лучшие из них. Опубликовано в "Петербургском театральном журнале" 17.10.2014 г. Автор - Галина Брандт Ссылка на материал: http://ptj.spb.ru/blog/babochka-mezhdu-chelovekom-izhiznyu/